20 января на сцене The Tabernacle в Ноттинг-Хилле пройдет показ двух спектаклей — «Бродский. Конец прекрасной эпохи» и «Жан и Беатриса». В обеих постановках главную роль исполнит Дмитрий Сердюк, он же выступает и в качестве режиссера. Дмитрий — выпускник мастерской Сергея Голомазова в ГИТИСе, сотрудничал с Театром на Малой Бронной и Театром наций. Еще со студенческих спектаклей он заявил о себе как об актере вдумчивом и глубоком, а за роль Верховенского в «Бесах» его наградили премией «Московского комсомольца» для начинающих артистов. Сам Дмитрий избегает называть себя актером или режиссером: он говорит о себе как о человеке театра, подчеркивая, что театр для него — это способ жить и мыслить, язык общения с миром. Корреспондент «Коммерсантъ UK» поговорила с Дмитрием о предстоящих спектаклях и его ожиданиях от Лондона.
— В спектакле по Бродскому вы значитесь автором и исполнителем. Можете поделиться тем, как именно возник замысел?
— Это, наверное, второе мое прикосновение к Бродскому: до этого у меня была другая программа, «Лица необщим выраженьем»,— она до сих пор идет в Театре наций. Но я решил сделать еще одну, «Конец прекрасной эпохи». Лет с пятнадцати я стал увлекаться поэзией, погружаться в стихи Иосифа Александровича, и на очень многие вопросы для себя с помощью этой поэзии ответил, хоть и не могу сказать, что на все,— но, во всяком случае, я был в каком-то метафизическом диалоге с этой поэзией. И с Бродским также, как мне хочется верить. Прошло время, вопросы изменились, и я решил снова вернуться к его поэзии и через нее попытаться поразмышлять на тему нашей жизни, на тему себя, и прежде всего на тему творчества, того, что оно есть такое и имеет ли оно право быть в нашей сложной жизни. Поэтому для меня Бродский — это некий проводник.
— На театральных сценах сегодня есть несколько спектаклей по текстам Бродского, полностью или частично. Например, в ТЦ на Страстном молодые актеры читают его стихи, МТЮЗ использует тексты Бродского в «Медее», Таганка — в «До и после», СТИ — в «Шествии», Современник — в «Горбунов и Горчаков». Как вы думаете, почему возникает такая востребованность? Из-за авторского таланта или актуальности звучания?
— Это удивительная история, но бывает, такое происходит — я не знаю механизма и как это работает. Я думаю, что и сам Иосиф Александрович был бы несколько удивлен, насколько он популярен у молодых людей. В Театре наций ко мне приходит очень молодая публика, и меня это очень радует. Наверное, есть в его стихах какая-то актуальность и созвучность со временем. Я даже не говорю про какие-то вещи, которые сложно объяснить, вещи экзистенциального порядка — хотя бы даже то, что его стихи похожи на музыку, и очень современную музыку. То есть само произнесение со сцены стихов Бродского, даже без музыкального сопровождения,— это очень современно, и сегодняшнему дню они созвучны не только по смыслу, но и по звучанию. Ведь стихи Бродского, Пастернака очень музыкальны, в них есть определенный лад, строй, и если это иметь в виду и учитывать, то кажется, что попадаешь в некую волну вместе со зрителем, которая, возможно, вам резонирует. Из этого, мне кажется, и рождается актуальность поэзии — и, в частности, поэзии Бродского.
— Вы играете моноспектакли по стихам Бродского уже много лет. Изменились ли с изменением общественного контекста смыслы, которые вы вкладываете в свои спектакли? Все-таки сейчас совсем иные настроения у публики, иная ситуация, нежели в 2016 году, можно сказать, что мир перевернулся.
— Да, но тем поэзия и прекрасна, что она каждый день приобретает смыслы и отзеркаливает пространства. Тексты не меняются, а смыслы приобретают новое звучание. И в этом отношении Бродский действительно остается актуальным, он будто бы раскрывается. И поэтому я снова к нему вернулся: я стал перечитывать какие-то стихи, которые не читал со сцены раньше, и вдруг они для меня открылись сегодняшним днем совершенно иначе. В этом и есть их прелесть, и поэтому я к нему снова пришел. Конечно, контексты меняются, времена и смыслы меняются, но поэзия — «стишки», как называл свои произведения сам Бродский,— она и есть отражение времени. Если этого нет в поэзии, она не будет иметь отклик, она не будет находиться в резонансе со зрителем, который приходит сегодня в театр.
— Вы не впервые работаете с поэтическим материалом как режиссер. Чем это можно объяснить? Есть ли у вас какая-то личная любовь к поэзии? Может, с этим связана какая-то история?
— У меня есть спектакль «Ахматова. Свидетель» — поэзия Анны Андреевны и воспоминания ее так называемых литературных секретарей, которые так или иначе были вокруг нее в определенные моменты жизни. Опять же, это и Бродский, и Найман, и Евгений Рейн, знаменитые «ахматовские сироты», как они говорили. Я считаю, что это высокий жанр, стихами увлекаюсь действительно очень давно, и в институте у меня были прекрасные педагоги, учившие этому... Но, вы знаете, если нет любви к поэзии у человека, у артиста, вряд ли он станет ею заниматься, потому что помимо того, что это весьма изящная штука сама по себе, это очень сложный жанр. Особенно когда ты выходишь один на один к публике и читаешь, допустим, «Реквием» Ахматовой или какие-то стихи Бродского — они ведь очень сложные. Мало того, что текст непростой, смыслы есть, так еще и нужно удерживать внимание публики, с ней тоже повзаимодействовать, поговорить на те темы, которые у тебя болят. Поэтому — да, для меня это было всегда интересно, у меня была потребность как у артиста заниматься именно поэзией. Я даже видел некое шаманство, актерское колдовство в том, что артист может погружать себя и публику в какие-то состояния, которые выводят их в другое пространство, в другой мир на эти полтора часа спектакля.
— Можете нам побольше рассказать о постановке «Жан и Беатриса»? Чем вас привлекла работа над ней? Кажется, это не очень пока известная русскоязычному зрителю пьеса.
— С пьесой я знаком очень давно, еще в институте с ней познакомился и как-то к ней подбирался, подбирался... Но она очень сложная, непростая. Это пьеса канадского драматурга Кароль Фрешетт, ставили ее действительно не так много, хотя я видел в пространстве интернета афиши нескольких постановок. А интересна она мне оказалась тем, что проходит время — ты снова смотришь на эти же слова, но уже как-то иначе, потому что в тебе что-то меняется и ты сам меняешься. Я эту пьесу немного иначе решил. Там была история про парня, который поднимается на 33-й этаж к богатой наследнице и проделывает с ней психологический трюк: он должен ее обольстить, взволновать и заинтересовать за весомое вознаграждение. Очень запутанная, абсурдистская пьеса — прекрасно написанная, с хорошим переводом, но чего-то мне в ней все же не хватало. И вот шло время, и у меня появилось решение. Я придумал, что мы видим на сцене молодую пару, которая оказывается в определенном психологическом эксперименте, позволяющем им раскрыть их внутренние потенциалы, но через игровую психотерапию. Они соглашаются на эту игру, принимают ее правила и условия. И так же, как и в пьесе, молодой человек должен заинтересовать свою девушку, взволновать и обольстить. И все бы ничего, вот только в процессе игры эта счастливая прекрасная пара у нас на глазах понимает, что они совершенно не знают друг друга,— знаете, такая инстаграмная история, когда люди фотографируют себя, мы видим абсолютное счастье, благость, а за этим счастьем, благостью и красотой оказывается не все так просто. И пара у нас на глазах разрушается, мы узнаем истинную природу их чувств (или нечувств). Для меня эти персонажи сами по себе прекрасны, но они оказались моделью нашего мира, имеющего свою жестокость, тайные смыслы, о которых мы не знаем и которые даже не предполагаем. В какой-то момент двое, возможно, уже и не хотят играть в эту игру, но они зашли слишком далеко. Я делаю открытый финал — я не хочу эту пару разрушать до конца. Я не знаю, будут ли они вместе после того, как они узнали друг друга настолько хорошо, настолько близко. Но дать им шанс, как дать шанс этому миру, я как режиссер очень хочу. Я выступаю в этом спектакле и как режиссер, и как артист. У нас есть композитор, который к спектаклю написал оригинальную музыку,— его зовут Федор Журавлев. Я с ним очень давно работаю, не первый год и не первый спектакль. Мы всегда пытаемся работать с точки зрения музыкальности, всякий раз раскрывая тексты и идя от драматургии. В «Бродском», я надеюсь, он со мной выйдет и на сцену: для меня в этой постановке персонаж Музыкант не просто подложка к стихам. Это современный человек, композитор на сцене, который тут же сочиняет музыку, будучи в партнерстве с Чтецом, с Бродским, с человеком сегодняшнего дня, с человеком прошлого века. Происходит даже какая-то импровизация.
— Вам кажется тяжелой задачей выступать в таких интимных постановках — моноспектакль, спектакль на двоих? Камерная сцена...
— Я очень редко делаю спектакли на большой сцене, и не потому, что они у меня не получаются и мне страшно. Но вот этой близости, этого контакта с публикой невозможно достичь в большом зале на 650, 700 или 800 мест (хотя у меня был опыт разный, и как у артиста, и как у режиссера). Конечно, для меня эта интимность очень важна в работе, и особенно с поэзией. Мне кажется, нельзя читать Бродского площадно: это может получиться, но несколько иначе. Мне важен именно контакт с публикой, и все-таки достичь его можно в камерности, интимности, близости. Мне кажется, малая форма намного сложнее: это всегда не какие-то громоздкие декорации, не постоянные смены костюмов, тут удивлять публику нужно другими вещами, а с точки зрения актерского мастерства и режиссуры это намного сложней. Для меня это всегда вызов, и потому мне это интересней. Но если будет другая драматургия и я буду понимать, что большая форма для нее более выгодна, конечно, я обращусь к большой сцене.
— Чего вы ждете от визита в Лондон? Первый ли это раз? Планируете ли посмотреть музеи, посетить театры?
— Я очень надеюсь. Если у меня будет время, конечно, я сходил бы в музеи с большим удовольствием. Я уже был здесь на гастролях с Театром наций несколько лет назад, мы играли на сцене театра «Барбикан» «Иванова» Чехова. Вот это как раз таки была большая форма, с большой сменой декораций, огромная сцена, прекрасный огромный зрительный зал... То, что касается публики,— да, я считаю, что в Лондоне непростая публика, и это всегда вызов для людей, которые приезжают сюда с театральными постановками. Но, должен сказать, что всегда для артиста возможность выехать в другую страну, в другой город, на другую площадку — это тоже как будто бы премьера. Даже если спектаклю двадцать-тридцать лет, но он едет на гастроли и оказывается на другой площадке, это всегда огромный вызов: другие люди, другая публика, другой воздух, другой запах сцены, другая энергетика — а это все-таки часть нашей профессии. Для меня это вызов, я очень переживаю, испытываю большой трепет, но при этом и огромную благодарность продюсеру Анастасии Норрис, которая пригласила меня,— сейчас такое время, такие скорости, а она большая молодец, взяла на себя ответственность привезти русских артистов с их искусством.
— А чем для вас отличается лондонская публика? Она более пресыщенная, избалованная или просто ее окружает немного другое искусство? Мне часто кажется, что русский театр более играющий на чувствах, а в европейском слишком много зрелищности и провокации.
— Смотрите, как интересно: мы, будучи здесь, всегда любили европейский театр, потому как нам нравилась форма, притом что у нас много содержания, потому что русский психологический театр — он про содержание в первую очередь. И именно содержание нам всегда интересно было облечь в какую-то форму. Но когда такое случается, когда приезжали европейские режиссеры и облекали наш русский психологический театр в какую-то форму, то это действительно всегда видится каким-то новым ходом. В этом соединении культур и есть радость театра и огромный интерес для тех, кто имеет возможность поучаствовать в таком соединении. К счастью, у меня были такие случаи: я работал и с Робертом Уилсоном, который делал «Сказки Пушкина» в Театре наций, и с Робером Лепажем, который поставил спектакль «Мастер и Маргарита». Мне кажется, в этом разнообразии и проявляется наш мир, его прелесть. А по поводу публики — вы знаете, она ведь тоже во многом зависит от тех, кто стоит на сцене. То, как ты с ней говоришь и какие темы сам затрагиваешь, тоже в каком-то смысле момент воспитания. Не потому, что я стою чуть выше и считаю себя умнее или мудрее, нет. Но я ведь говорю прежде всего на те темы, которые мне интересны, и если есть несколько зрителей, которые пойдут за мной, это уже огромная победа. Очень много зависит от того, с чем ты приезжаешь, о чем ты хочешь поговорить, что тебя волнует — если вообще волнует. Есть разные театры — развлекательные, бульварные, есть театры, которым интересно шоу, что тоже прекрасно. Но вот так оказалось, что мне интересен театр интимный, философский, который дает возможность попасть в пространство, где можно задавать вопросы.
— Может, у вас есть какая-то привязанность к британским авторам, актерам или режиссерам, есть свои фавориты?
— Все, что касается драматургии, книг,— я всегда их очень любил, и, конечно, я не могу не упомянуть Тома Стоппарда. Я его обожаю, его пьесы для меня — это головоломка и всегда ощущение радости ума. Это такой интеллектуальный труд, который погружает в определенный мир. Я познакомился с его драматургией тоже еще в институте, и он стал для меня ориентиром в литературе. Это драматургия с большим вкусом. Британские артисты тоже очень сильные. Я не сравниваю, конечно, но я всегда слежу за лондонскими театрами, любыми, и если есть возможность посмотреть хотя бы по видео какие-нибудь постановки, я всегда это делаю, мне это интересно — театральная культура, манера исполнения, манера игры. Именно театр Великобритании, как мне кажется, соединяет и форму, и содержание.
