Композитор и пианист из Крыма Федор Бирючев рассказал «Коммерсанту UK» о том, как он попал в Лондон, почему так сложно молодым композиторам пробиться в концертные залы, как полюбить современную классическую музыку и почему русская музыкальная традиция должна считаться мировым наследием. Дочитайте до конца, не пожалеете.
— Как давно вы живете в Лондоне? Почему выбрали именно этот город?
— В Лондоне я уже девятый месяц. Я попал сюда благодаря визе Global Talent, которая позволяет жить и работать в Британии. Чтобы получить эту визу, мне потребовался год. Я оказался тут по нескольким причинам. Во-первых, Лондон — это культурная столица Европы. Во-вторых, мой педагог Бенджамин Дэвис, заведующий кафедрой композиции в консерватории Лисеу в Барселоне, посоветовал мне ехать именно сюда. В свое время он учился в классе сэра Харрисона Бертуистла, а его отец, Мередит Дэвис, был очень известным дирижером — именно ему выпала честь представить «Военный реквием» Бенджамина Бриттена. Через моего педагога, таким образом, у меня есть своя, пусть и опосредованная, связь с британскими композиторами, творчество которых для меня очень важно.
— Как бы вы описали свое творчество? Каков его жанр?
— Я бы сказал, что занимаюсь современной академической музыкой. В последнее время, правда, я значительно расширил творческий диапазон — в консерватории Лисеу нас поощряли писать музыку в самых разных стилях. Был такой челлендж: на протяжении всего обучения каждый день нужно было писать по две минуты разноплановой музыки для четырех-пяти инструментов и более. Это могло быть произведение для струнного квартета, ансамбля деревянно-духовых инструментов, джаз-бэнда, музыка к короткому метру. Первое время мне и моим однокурсникам было невероятно трудно — отрезать, уничтожить в себе эту зависимость от вдохновения, писать не когда хочется, не когда музыка уже звучит в голове, а делать это потому, что так должно, делать это ежедневно и в большом количестве. Две минуты — голливудский стандарт. Первое время для того, чтобы создать две минуты музыки, уходило десять часов, потом гораздо меньше. Нужно было максимально сконцентрироваться. Иногда мы создавали свои музыкальные импрессии на картины Гойи, Веласкеса и Пауля Клее, и нужно было так настроиться на работу, чтобы понять, какая деталь сможет стать той искрой, которая тебя зажжет, от чего оттолкнуться, чтобы точно передать образ. Во время обучения из нас стремились вырастить универсальных композиторов, которые бы могли работать в разных стилях, используя разный музыкальный инструментарий. Эта практика затем вылилась у меня в сотрудничество с более чем тридцатью музыкантами, играющими на традиционных инструментах многих стран Европы и Азии.
— Вы писали уже музыку для фильмов?
— Да. Я начал с нескольких короткометражек испанских кинорежиссеров. Один из фильмов — Necios («Глупцы») испано-китайского режиссера Junda Chen — оказался в числе двенадцати короткометражек, отобранных знаменитой Pinewood Studios (британская студия, на которой снимали «Бонда») в 2022 году. Также я успел поработать со швейцарским режиссером Александром Штреле — вместе с ним мы отправились в музыкальную экспедицию в Бейрут, где он снимал полнометражный фильм о сирийце, бежавшем в Ливан. Альбом «Дневник с Ближнего Востока» родился в ходе коллабораций с местными музыкантами (я очень многому у них научился), мы посещали разные деревни на границе с Сирией и собирали фольклор. Сейчас я также начал работать как ассистент (аранжировщик и оркестровщик) с индийским композитором Аллой Рахманом, болливудской звездой, обладателем премии «Оскар» за музыку к фильму «Миллионер из трущоб».
— На Западе все чаще озвучивается идея, что, возможно, нужно намеренно меньше уделять внимания так называемому имперскому наследию русской культуры. Вы чувствуете эти тенденции?
— Когда я переехал в Европу в 2020 году, я увидел огромный интерес к русской культуре, и любовь к ней не угасает. Когда мы начали изучать «Основы оркестровки» Римского-Корсакова, преподаватели говорили, что его учебник — библия для тех, кто хочет изучить оркестр и понять, как он устроен. Хотя Римский-Корсаков, родившийся недалеко от Санкт-Петербурга,— русский композитор, в Европе его считают своим, для них он испанский, британский, мировой композитор. Кроме того, нужно говорить о славянской культуре в целом: исторически большая часть современной Украины находилась в составе Российской империи, и многие украинские композиторы (так сложилось) добились признания именно в Москве и Санкт-Петербурге, то есть они внесли большой вклад в развитие русскоязычной культуры. Мне кажется, что это все сейчас является частью общемировой культуры. Да, были какие-то разговоры об отмене русской культуры, но фактически ее не произошло ни в Лондоне, ни в целом в Европе.
— Вы сталкивались с проблемой отмены? Вы ведь из Крыма...
— Я всегда шучу, что если бы нездоровую популярность, которая сейчас существует вокруг этого региона, можно было монетизировать, то я был бы очень богатым. Вообще крымчанину довольно трудно в обеих странах. Я родился в Евпатории и прожил в Украине двадцать три года, потом жил и работал восемь лет в России, в Москве. Я вырос в двух культурах, в двух языковых средах, и мне сложно их разделять. Кроме того, наслаивается и испанский опыт — я жил в Барселоне, свободно говорю по-испански, мыслю на этом языке,— а сейчас я в Лондоне. Я не позиционирую себя как русского композитора, я человек мира, но считаю, что русская культура еще в XIX веке завоевала право называться мировой. Русская культура, естественно, не является собственностью одного государства, это общемировое достояние. В отношении украинской культуры мне нравится то, о чем говорит Алексей Арестович: нации нужно объединиться и признать часть истории, которая была связана с Россией (конечно, это не очень популярная сейчас позиция), принять это в себе, принять людей, живущих на территории Восточной Украины, как полноценных украинцев, потому что прошлое бывает разным, и его уже не изменишь, но надо строить будущее. Так, к примеру, Индия, которая была британской колонией на протяжении многих лет, несмотря на все социальные, религиозные, культурные и этнические противоречия, смогла двигаться дальше, и сейчас люди создают новую Индию — страну с более чем пятьюдесятью государственными языками, а английский язык — универсальный способ коммуникации, несмотря на колониальное прошлое. В Британии люди в основном придерживаются более толерантной позиции. Здесь больше вопрос к комьюнити. Например, западноукраинское сообщество, скорее всего, не захочет сотрудничать с пианистами, которые родились и учились в России. Хотя бывает по-разному. Многие люди из Киева, Донецка, Крыма получили образование в Москве и имеют культурные связи с Россией. Поэтому отменой проблему не решишь, нужно просто вобрать все хорошее и понять, что русские, которые против войны, испытывают трудности по всему миру. И я хотел бы, чтобы украинцы перестали бороться против русской культуры, потому что это бессмысленно, а начали создавать свою, новую, тем более что украинское культурное наследие очень велико. И многие украинские музыканты этим и занимаются.
— Как пробиваться молодым композиторам? Какие сейчас есть возможности монетизации творчества? Какие рыночные законы работают в музыкальной индустрии?
— Здесь, к сожалению, все очень зависит от коммерческой составляющей. Royal Philharmonic Orchestra, к примеру, только на одну восьмую часть спонсируется государством, остальное — доходы от продажи билетов, записей, частные пожертвования. Поэтому менеджеры сильно зависят от рынка, и несколько неудач могут привести к личной ответственности руководителя и фиаско целого предприятия. Меня очень удивило, что, к примеру, Берлинский оркестр полностью дотируется государством. Моя боль и боль многих моих коллег связана с тем, что сейчас на сцене классическая музыка существует в музейном варианте: есть порядка тридцати-сорока академических композиторов, ставших классиками, действительно великих, и мы приходим на концерт многих коллективов, чтобы послушать наследие Малера и Чайковского. Бесконечно исполняются одни и те же восемьдесят произведений — во всем западном мире. По сути, ты приходишь в зал послушать библиотечные образцы, а это очень скучно, когда все уже известно заранее, тем более когда ты музыкант и делаешь новое искусство. То есть оркестры лишают слушателя возможности исследовать современный музыкальный ландшафт, потому что произведения новых композиторов играют очень мало. А одна из возможностей донесения музыки до слушателя — крупные оркестры, лейблы, потому что они контролируют большую часть каналов продвижения. Но у них есть свои ставленники, конъюнктура, и новые имена им не нужны, кто какую пишет музыку — это их не интересует. К примеру, мы искали лейбл для издания альбома «Старые фотографии», который посвящен моему дедушке, заслуженному художнику РСФСР Виталию Семеновичу Зайкову. Его работа «Сказ об Урале» — памятник, духовный символ Урала — в этом году попала на новую пятитысячную купюру в России. Презентации альбома состоялись в Барселоне, Лондоне и Дубае, однако при подаче альбома на лейбл Deutsche Grammophon коллектив, получив нашу заявку, ответил: «Извините, но наша команда не располагает ни временем, ни штатом, чтобы прослушать новые записи». Это был честный ответ, говорящий о компании как о некомпетентной в вопросе изучения, обработки и осмыслении новой музыки. Естественно, что есть список друзей, для которых всегда зеленый свет. В продвижении могут помочь независимые кураторы плейлистов на музыкальных сервисах — моя музыка часто попадала в подборки, и это помогало ей продвигаться. Но в принципе композитор должен концентрироваться на своем деле, а не зацикливаться на том, как набрать аудиторию. Музыкальная индустрия в России очень коррумпирована, а в Европе она более клановая.
— Какие-то конкурсы существуют?
— Они есть, но я в них не верю, хотя в Европе они все же чуть более честные и гуманные, чем в России. Я считаю, что музыка — это не прыжки в длину, поэтому я уже несколько лет избегаю конкурсов. Композиторские конкурсы не о музыке, а о том, в каком стиле ты должен ее писать. То есть во многом победа определяется не качеством музыки и ее идеей, а выбором инструментария, тому, соответствуешь ли ты принятой в стране конъюнктуре. Смысл таких конкурсов мне непонятен. Бела Барток как-то сказал: «Соревнования предназначены для лошадей, а не для артистов». И я с ним полностью согласен.
— Как же тогда искать аудиторию?
— Нужно встречаться и доносить свое творчество до крупных деятелей культуры, они могут им заинтересоваться. На мой взгляд, крупные организации, бизнесмены, обладающие ресурсом, должны брать ответственность за поиск и открытие новых талантов и помощь им. В своем музыкальном сообществе я всегда стараюсь помогать друзьям, и коллегам, всегда отвечаю, когда ко мне обращаются за советом. Композитор — это во многом бренд, от тебя ждут большого бэкграунда, большого количества исполнений. Классическая музыка очень элитарна и требует времени, чтобы люди убедились в твоем таланте. Но мы делаем искусство все же не для людей, а для Бога, для вечности, и только суждения оттуда являются значимыми. Бенджамин Бриттен в начале карьеры не был принят современниками, ему понадобилось время, чтобы добиться успеха. Вообще композитор — это профессия, в которой ты становишься популярным после шестидесяти лет. Но, в отличие от поп-исполнителей, за работами которых стоят только деньги, каждое новое произведение композитора — это новая живая история, оно приближает его к триумфу и делает сильнее, перспективнее, это вклад в развитие музыки, культуры. Поп-проект, созданный сегодня, откатает пару туров, заработает денег и завтра (условно) исчезнет, так часто бывает.
— У вас есть какие-то ритуалы? Вы пишете музыку за фортепиано или за нотным листом? Как проходит ваш день?
— По-разному бывает. Я могу писать музыку в голове. Люблю время с пяти до девяти утра, когда город еще спит. Прогулки у Темзы в это время дают пищу моему вдохновению. Когда летом я заканчивал «Римскую сюиту» для двойного состава оркестра, у меня в руках часто оказывался камень, привезенный из Колизея, а сюиту я писал и в метро, и Музее Виктории и Альберта, и в старых турецких кафе на Босфоре. Иногда музыка приходит сама, когда я играю, но в целом мой ум всегда активен. Принцип, заложенный еще в консерватории, живет: войдя в комнату, ты должен суметь за полчаса написать маленькую зарисовку о каждом портрете в ней. И я люблю это делать.
— Заниматься музыкой в Англии довольно дорого, брать уроки могут позволить себе только дети состоятельных родителей. Музыканты — люди, вышедшие из очень обеспеченных и образованных семей. Вы ощущаете здесь элитарность в музыкальной среде?
— Многие композиторы и музыканты в России в XIX веке были обеспеченными людьми, у которых было время и возможность заниматься музыкой. В современной Англии действительно все очень дорого и многим недоступно. Конечно, есть какие-то варианты — стипендии, скидки на обучение, которые позволяют получить доступ к хорошему музыкальному образованию. Мы, например, запустили инициативу R.A.C.H, которая призвана помочь музыкантам-мигрантам. В целом, если есть настоящая страсть, то все случится, весь интернет в помощь. В свое время я начал заниматься музыкой только по той причине, что не мог ей не заниматься, и ничего не могло меня остановить.
— Но композиторы — это высший пилотаж, потому что музыкант все-таки исполняет, а композитор создает новое.
— Это правда. Композитор — это режиссер, создающий мир, а музыканты — исполнители, актеры в этом мире.
— Почему так мало женщин-композиторов?
— Их много. Например, минималистка Джулия Вольф, Саманта Фернандо, кинокомпозитор Дебби Уайзман, Лера Авербах, Азиза Садыкова, Богдана Фроляк (ее произведение 16 июля играли на премьере BBC Proms). Сейчас вообще идет тренд на продвижение женщин-композиторов — в Испании, да и здесь он тоже чувствуется.
— Может ли искусственный интеллект заменить композиторов в будущем?
— ИИ уже пишет музыку, но пока выходит не очень. В Японии давно уже есть роботы, которые выступают как дирижеры с живыми оркестрами. Я думаю, что в каком-то объеме искусственный интеллект займет музыкальный рынок. Но энергия, идущая от живого артиста, его эмоции, его магия останутся в инструментальной музыке навсегда, и на концерты всегда будут приходить.
— Вы будете использовать ИИ?
— Я бы хотел сделать коллаборацию в качестве исследования. Мне было бы интересно посмотреть, как ИИ изобразит звуком изображение, как выразит образ, какова будет его импрессия, но таких технологий нет, пока выходит только шум.
— В вашем творчестве присутствует биографическая основа?
— Да, конечно. К примеру, Old Photographs — личная история, эта музыка посвящена моему дедушке Виталию Семеновичу Зайкову, который ушел из жизни в возрасте девяноста пяти лет в 2020 году. Разбирая старые архивы деда в Крыму, я нашел серию неопубликованных рисунков, дневников, старых фотографий и, глядя на людей, которых уже нет с нами, постарался услышать, что они могли бы нам сказать с этих снимков. Так и начал зарождаться мой альбом. Когда дедушка ушел, я почувствовал, что ушла целая эпоха. Он родился в 1924 году и прошел огромный путь. Он был скульптором и работал над более чем сорока пятью монументальными памятниками в СССР, среди которых «Родина-мать зовет!» на Мамаевом кургане (в соавторстве с Евгением Вучетичем), «Сказ об Урале», памятник «Жертвам депортации» в Крыму, памятник «Первым строителям Магнитки» в Магнитогорске. В Евпатории он создал шестнадцать памятников, в Челябинске — десять, и, когда идешь по этим городам, его памятники можно встретить практически на каждой улице. Для меня это абсолютно живая история. В детстве я провел много времени в его мастерской, замешивая глину, наблюдая за работой скульптора, за тем, как дедушка воплощал свои идеи в металле и камне. Это было невероятное время.
— Эта история — машина времени, а ваш новый альбом «Портреты городов» — такое путешествие вокруг света?
— Это скорее коллекционирование разных образов и впечатлений от городов, посещенных в ходе моих гастролей. Вначале я не знал, как эту задумку реализовать технически (из-за ковида), и финансово проект был очень затратным. Нас поддерживало несколько людей, но многое было сделано своими силами, на энтузиазме участников проекта. В работе над ним участвовало более тридцати музыкантов из разных частей мира. Идея родилась во время моих международных гастролей, а в период пандемии она выкристаллизовалась благодаря жажде путешествий, ностальгии по возможности беспрепятственно передвигаться по миру и познавать новые культуры. Музыка для семи городов (Хельсинки, Москва, Барселона, Стамбул, Бомбей, Бангкок и Бейрут) уже написана, есть наброски и для других городов, но первая часть альбома скоро уже выйдет. Альбом — мечта композитора-романтика, который хочет видеть мир глобальным и поликультурным. Идея была в том, чтобы показать портреты мегаполисов через коллаборацию фортепиано — моего главного инструмента — с народными инструментами, электроникой и полевыми записями. Например, для композиции «Весна в Барселоне» мы использовали звуки метро, а в «Ночи в Бомбее» можно услышать звуки работающей электростанции.
— Какой бизнес чаще всего поддерживает музыкантов?
— Бывает по-разному. Мои первые концерты в Крыму (в начале карьеры) поддерживали ретейлеры — местный торговый дом. В Москве я писал музыку для модных домов, фешен-презентаций, автомобильных и парфюмерных брендов. Были мероприятия в Германии для швейцарского шоколадного бренда Lindt. Я считаю, любая частная инициатива — это здорово. Я рад, что в Лондоне есть финансисты, инвесторы и бизнесмены, которые поддерживают искусство, что традиции филантропии здесь живы. Я очень благодарен все этим людям, которые способствуют развитию искусства. В Лондоне мы смогли найти деньги на запись альбома «Вариации Рахманинова», которая состоялась в культовой студии Abbey Road, где работали «Битлз» и другие известные музыканты.
— В некоторых странах запрещено играть произведения определенных композиторов — например, я слышала, что в Израиле под запретом Вагнер. Насколько, на ваш взгляд, личная жизнь, моральные принципы, ценности человека должны отражаться на принятии или непринятии его творчества (так, Пикассо слыл женоненавистником)? У вас бывало, что из состояния ярости или депрессии рождалось что-то противоположное?
— Было, конечно. Я считаю, что обычным людям невозможно понять гениев, и судить их они тоже не могут. Лучшее, что было в Пабло Пикассо и Вагнере, выражено в их искусстве, это всегда так. За любое произведение искусства нужно чем-то заплатить, и у каждого своя цена. Из нормы не рождается искусство.
— Как полюбить классическую музыку, проникнуться современной академической музыкой? Что бы вы посоветовали?
— У большинства людей не было шанса научиться понимать академическую музыку. Часто концертные залы знакомят слушателей только с «хитами» известных классических композиторов (Моцарта, Бетховена, Баха и других), превращая все это в entertainment. Что хотели сказать композиторы, всегда скрыто, всегда за кадром. Чтобы научиться понимать это, нужно выучить еще один новый язык, язык музыки, и «читать» произведение в оригинале, без посредников. Я за то, чтобы отойти от громких имен, потому что академическая музыка перегружена легендами и элитарностью. Например, меломаны спорят, кто из пианистов лучше исполняет Шопена: Крыстиан Цимерман или Владимир Софроницкий. Хотя это два абсолютно гениальных исполнителя, музыка здесь отходит на второй план, исчезает в бесконечном споре, кто лучше. У меня тоже, безусловно, есть свои любимые исполнители, но мне все же важнее то, что написал композитор. Не нужно опираться на авторитеты, главное — иметь пытливый ум и исследовать музыку, структуру произведения и формировать свою личную точку зрения, а не слепо идти за кем-то. Я думаю о том, чтобы сделать курс (возможно, в формате клуба), в котором простыми словами буду рассказывать об истории музыки — почему западная и восточная традиции пошли разными путями, к примеру. Большинство людей крайне мало знает о музыке и оценивает концерты по принципу «нравится или не нравится», а музыкальное произведение, даже небольшое,— это целый роман, со своими героями и различными сюжетными линиями.
28 ноября на концерте в National Liberal Club мы представим новые транскрипции произведений Рахманинова и поговорим о возможностях интерпретации в XXI веке.
